Конечно, я мечтала, что поднимусь на борт и мистическим образом сразу пойму, как тут всё устроено. Я поднимаюсь на борт, страшно стесняюсь и не знаю, как себя вести. Койки в носу похожи на деревянный плацкарт в два этажа, даже шторка у каждой есть. Корабль стоит на речном причале, поэтому его почти не качает, но иногда я вдруг ловлю лёгкое-лёгкое движение, предчувствие будущих волн, провожу рукой по деревянной обшивке, чувствую запах – дерева, влажных канатов – и понимаю, что счастлива.
Новый экипаж собирается на полдник. Кто-то ходит в речные походы, кто-то уже был на других кораблях, кто-то однажды пришёл сюда и остался. Капитан – высокий, седой и харизматичный, ходит босиком и выглядит ровно так, как ты и представляешь себе капитана в книжках. Экипаж распределяется по вахтам: с двенадцати часов до четырёх, с четырёх до восьми и с восьми до двенадцати. Вахта повторяется два раза в сутки, следующие четыре часа за ней – подвахта, когда ты занимаешься хозяйственными делами на корабле или помогаешь вахте с парусами, следующие четыре – спишь. Мне достаётся вахта с четырёх до восьми – и все рассветы этой недели.
Ну что ж, отныне так: вахта грота, шестой номер. Я смотрю на остальных: художница Аня, которая руководит хором «Штандарта» и к любому делу подбирает морскую песню-шанти; походница Катя, которая учит японский; Лёша, студент первого курса Корабелки в Питере, которому, как самому младшему, достаются все мелкие поручения; Сергей, который приехал сюда с двумя сыновьями, чтобы устроить им приключение; Идрис, который задумался о том, что, возможно, лучше купить яхту, чем квартиру; яхтсмен Михаил, который взял с собой с ящик гаджетов от гоупро до зеркалки со штативом и снимает происходящее при любой возможности.
В первый же день мы лезем наверх, на марс-площадку на мачте. Кажется, это самое страшное, что я делала в жизни. Почти до самого верха, пока не начнутся ванты под отрицательным углом, мы забираемся без страховки. Это как будто нестрашно, только колени у меня становятся мягкими. Единственное, что мне остаётся – это помнить о том, где сейчас каждая из моих рук и ног: в любой момент у тебя должно быть три точки опоры. Я смотрю только на свои руки, только прямо перед собой, совсем не на зелёную воду Гвадалквивира. На следующий день увижу у себя на ногах несколько больших синяков от вант. Я даже не заметила, когда их получила.
Весь следующий день мы идём по зелёному Гвадалквивиру под оглушительное пение птиц на берегах. Я вижу низко пролетающую белую цаплю – в точности как в одном моём старом сне. Мы учимся спускать шлюпку и разбираться в снастях. Вечером выходим в Атлантический океан, и нас начинает укачивать. Милосердие морской болезни в том, что когда лежишь на свежем воздухе – тебя почти не укачивает. Поэтому на юте вскоре образуется лежбище завёрнутых в спальники. Солнце медленно падает в Атлантику, Аня начинает петь, и когда я знаю слова, то подпеваю – если поёшь, тоже меньше укачивает. Мой первый закат в океане, думаю я, огромный, облачный, золотой. Испанская песня и белый парус между зелёным морем и золотым небом – это теперь уже навсегда одно из самых красивых переживаний моей жизни.
Ещё Аня поёт «На далёкой Амазонке». Откуда только вспомнились слова? У меня была в детстве книжка с историей про ягуара, черепаху и дикобраза, но, конечно, вот эту песенку в конце я никогда специально не учила. Но почему-то я помню её и пою вместе с Аней:
Из ливерпульской гавани,
Всегда по четвергам,
Суда уходят в плавание
К далёким берегам.
Плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию,
И я хочу в Бразилию к далёким берегам.
Только «Дон» и «Магдалина», только «Дон» и «Магдалина»,
Только «Дон» и «Магдалина» ходят по морю туда.
Мои первые звёзды в океане – огромные, близкие, заполняющие всё небо. Моя первая ночная вахта, мой первый океанский рассвет. Со вчерашнего обеда я ем только хлеб и яблоки.
***
Весь следующий день мы идём под парусами и учимся ими управлять: какие-то убирать, на каких-то перенаправлять реи (это называется «брасопить»). Названия снастей путаются. Очень трудно понимать морской язык: не свернуть канаты, а разобрать снасти, не завязать узел, а заложить, не отдавать, а травить, не натягивать, а выбирать или обтягивать. Что я чувствовала вчера? Как всё время болят ноги, как всё время хочется спать, как я счастлива. Сегодня я чувствую только одно: как меня укачивает. Большую часть дня я лежу на палубе и ничего не ем. Вахтенный офицер приносит мне чай и кусочек хлеба.
Когда укачивает, у тебя очень мало времени. Перед тем как лечь спать, я бы хотела переодеть майку, трусы и носки, сходить в туалет, умыться и почистить зубы, намазать лицо кремом, попить воды. Но я уже знаю, что успею только что-то одно. Сходить в туалет и – очень быстро – забраться в койку. Если бы я могла дать сама себе совет перед качкой, в тот момент, когда мы только выходили в Атлантику, он был бы таким: поменяй майку, трусы и носки прямо сейчас, потому что ближайшие двое суток ты сделать этого не сможешь.
Когда лежишь в койке в этом поднимающемся и обрушивающемся носу, кажется, будто спишь на американских горках. Впрочем, к этому дню я уже научилась мгновенно засыпать на два часа – даже когда рядом боцман Лайви включает радио и шлифовальную машинку, а вахта фока ходит туда-сюда по трапу и палубе. Я вспоминаю, как в последнюю ночь в севильском хостеле я вдруг проснулась от ужаса посреди ночи с одной мыслью: «Завтра и следующие семь ночей я буду спать в брюхе Атлантики». И вот я сплю в брюхе Атлантики, и океан бьётся рваным ритмом в нашу тонкую деревянную оболочку. Подо мной пятнадцать метров воды. Меня это совсем не пугает.
Одно из самых сильных впечатлений в моей жизни – выбираться на палубу в четыре утра, когда небо усыпано крупными гроздьями звёзд. Лежать под бизанью, смотреть, как вращается небо, нанизанное на её верхушку. Петь себе под нос, чтобы не заснуть. Стоять за штурвалом, держать курс и слушать, как слева вахта грота разговаривает об искусстве. Держать курс. Смотреть с восторгом и ужасом, как поднимается и падает нос корабля. И знать, что справа и чуть сзади всегда стоит твой вахтенный офицер.
То, что помогает от морской болезни: закаты и звёзды, песни на испанском и гравитация (когда я лежу, она прижимает меня к деревянным доскам так надёжно: крестец, тазовые кости, лопатки, затылок). То, что помогает от утреннего холода и безжалостного ветра с Атлантики: благодарность за каждый слой одежды, который на мне надет. То, что я хочу запомнить навсегда: какого ярко-синего цвета океан где-то между Испанией и Португалией.
***
На корабле тридцать пять человек. Полина ни черта не боится, всё умеет. Короткая стрижка, крепкая фигура, загорелое лицо, голубые глаза, уверенный голос. Кто-то в первый день предложил было помочь ей закрутить какую-то гайку – больше таких попыток не делал. Дима знает, как оживить паруса, как забраться на реи, как работает всё это живое существо – корабль. Лайви однажды помог кораблю во время ремонта на нидерландской верфи, да так и остался. Теперь он боцман. У него с десяток колец в ухе, татуировки, металлические зубы и русский, которого вполне хватает для полноценного общения – его словарный запас состоит из «давай», «нормально», «чё» и «чуть-чуть пиздец», употребляемых с совершенно уместной интонацией и в уместные моменты. Лида была инженером-электриком, а потом проектировала этот корабль. Ей можно было бы едва дать тридцать лет, но вместе с ней на корабле её сын, которому семнадцать и который, конечно, занимается парусными гонками. Барт живёт на корабле второй месяц, он исторический реконструктор из Нидерландов, ходит исключительно в исторической одежде (Полина шутит про кого-то: а потом станешь как Барт, и у тебя отрастут волосы, очки и историческая одежда). Этьен увидел фрегат «Штандарт», когда тот стоял на ремонте во французской Ла-Рошели, восхитился им, а его жена запомнила это и подарила ему на день рождения поездку. В вязаном красном свитере, с лучезарной улыбкой и глубокими морщинами на загорелом лице он похож на моряка на обложке какого-нибудь модного журнала.
Я сижу на юте и думаю, что стороннему наблюдателю всё наше плавание может показаться совершенно бесполезным занятием. Это медленное, трудное и даже не всегда приятное перемещение из одной точки в другую. Но я понимаю, почему все они здесь – столько лет. Все проблемы, заботы, трудности, нежности твоей обычной жизни – это другой мир. Другое измерение, недостижимое с корабля. В путешествии иногда приходит такое состояние, когда знаешь – если тебе сейчас позвонят и скажут, что твой дом сгорел, ты просто положишь трубку и продолжишь смотреть на закат. Так вот: здесь такое состояние, что и звонить-то некому. Не существует дома, который мог бы сгореть, не существует человека, который мог бы тебе сказать об этом. У тебя есть только настоящий момент, и ты всегда очень чётко осознаёшь, что ты делаешь. Ты делаешь то, что – ты точно знаешь – важно для всех, кто на борту, делаешь то, результат чего виден мгновенно. Повернёшь руль – сменится курс. Потянешь за брас – повернётся рея. Ты или следишь за курсом, или ставишь паруса, или спишь, или глазеешь на волны.
В любом случае, в голове твоей океан.
***
На палубу прилетает голубь – по кольцу на каждой лапе. Ют оживляется:
– О, кому смска?
– Это не смска, это у него двойное гражданство!
Голубь означает, что к утру мы должны, наконец, прийти в порт – португальский Кашкайш. Постоянный экипаж разъясняет нам, что Кашкайш хороший город – там в порту отличный душ.
Мы приходим в Кашкайш, где впервые за пять дней я мою волосы и с гордостью смотрю на свои синяки на ногах. Кто-то рванул на день на электричке в Лиссабон, а мы, оставшиеся, гуляем по этому маленькому городку, где в парке живут чёрные петухи, а мачты яхт в заливе звенят под ветром странной песней. Капитан говорит, что надо возвращаться на борт: из-за ветра корабль стало тянуть на якоре. Его надо поднимать и опускать снова, и каждая силёнка – даже такая небольшая, как моя – на счету. Шлюпка забирает нас на борт, где мы, как в кино, крутим шпиль на палубе. Это трудно. На свежепомытых ногах появляются ржавые следы от якорной цепи. Я думаю, что ни за что в жизни не променяла бы этот момент на поездку в Лиссабон.
Я думала, что лучшими моментами в путешествии для меня будут те, когда мы будем заходить в новый порт и исследовать новый город. Но нет, лучшие моменты в путешествии для меня – это те, когда мы стоим в порту, а я возвращаюсь на корабль, на свой корабль. Мою палубу, хожу по ней, мокрой, босиком, сижу с Аней на юте, пока она рисует портреты членов экипажа, болтаю со всеми за ужином.
– Знаешь, есть такой вид корабля, бригантина?
– Ага.
– А у нас была бы блевантина!
– Пираты, которых укачивает?
– Ну а что, противника можно устрашать разными методами!
Мы выходим из Кашкайша утром. Паруса убраны, идём на моторе – весь следующий переход будет встречный ветер. Я стою на носу, и всё внутри дрожит от восторга: когда взлетает нос на волнах, когда бирюзовая вода порта сменяется синей водой океана, когда долетают до меня брызги, попадают на губы – солёные.
Исполнять свои мечты очень страшно. Страшно, что не сможешь им соответствовать. Одно из выражений морского языка – «выбирать слабину». Когда убираешь или ставишь парус, это значит – всегда держать снасть натянутой, если она начинает провисать. Вот это и надо делать с собственной жизнью, думаю я. Выбирать слабину.
***
На вечерней вахте уже никто не поёт. Встречный ветер, встречные волны, нас снова качает. Я смотрю, как падает солнце, оставляет медный змеиный след на синей воде.
Когда я пытаюсь поспать перед вахтой, то понимаю, что сверху на меня капает (тот самый обещанный в заявке момент с протекающей палубой). Я во влажном гнезде из спальников. Нос корабля взлетает на несколько метров и с размаху падает обратно в Атлантику с устрашающими звуками. Меня швыряет по койке. Где-то внутри себя я знаю, что я доверяю капитану, кораблю, вахте, воде. Где-то внутри меня есть terra firma, непоколебимая твердь. Но человеческая часть сознания слышит, как бьётся вода о борт, и думает только об одном: шторм, катастрофа, смерть. Больше никаких кораблей, думает эта часть моего сознания. Больше никаких кораблей. Когда мне всё-таки удаётся заснуть, мне снится, будто я падаю с койки.
В четыре утра звенит будильник: пора идти на вахту. На палубе ветер, волны и тьма. Аня поёт, и мне кажется, что корабль идёт по золотой нити её голоса. Час, когда я стою за штурвалом, очень трудный: тяжёлый штурвал, волны, наклоны, постоянно сбивающийся курс. Время тянется и тянется, а я опускаю глаза на часы и вижу, что не прошло ещё и минуты. В конце концов этот час заканчивается, и я передаю штурвал. Наш вахтенный офицер ведёт корабль через волны, вся вахта грота молча сидит за его спиной и смотрит, как разгорается рассвет.
Когда рассвет превращается в день, мы с кораблём заходим в маленькую португальскую деревню Фигейро-де-Фош – из тех мест, куда специально ты никогда не попадёшь. Гуляем по сонному знойному городу, заходим в прохладную пустую церковь, а на стене одного из домов видим стрит-арт: морское чудовище нежно держит трёхмачтовый корабль.
На следующий день – моя последняя вахта в этой поездке. Перед ней надо бы поспать, но я болтаюсь по палубе, не в силах тратить время на сон – и прибиваюсь помогать Лайви делать метки на концах снастей. Лайви говорит, что я molodets. Это лучшая похвала в моей жизни.
***
Мы заходим в Порту. Кто-то сходит с корабля, а кто-то ещё собирается вечером посидеть напоследок в кают-компании: пить портвейн и петь песни. Даже Лайви пришёл и спел британскую песню про шторм, основанную на реальных событиях (Лайви пел в церковном хоре в детстве и в панк-группе в юности). Аня поёт морские шанти:
Leave her, Johnny, leave her
For the voyage is long
And the winds don’t blow
And it’s time for us to leave her.
Короткий сон на два часа, и вот в четыре утра мой корабль уходит, а я отдаю ему швартовы и остаюсь на берегу, и смотрю вслед, пока виден кормовой огонь, и чувствую себя так, как будто он увозит моё сердце.
***
Слоняюсь по Порту без плана и списка мест: как хорошо, что я оставила себе эти два дня переходного периода. В другое время я бы тут же влюбилась в этот город: океан, река и мосты, стены, выложенные разноцветной плиткой, пирожные и вино, стрит-арт на улицах. Я влюбилась бы, если бы моё сердце не было целиком заполнено кораблём: вот, грот-мачта протыкает аорту.
И всё-таки этот город располагает к себе. Красивый, праздничный, обшарпанный, расслабленный. Церкви, облицованные голубой плиткой, как будто прорастают каменными углами и крестами сквозь небо. Красивые двери, узорчатые решётки, водосточные трубы. Замызганные фруктовые лавки. Тенистые парки с террасами и мшистыми журчащими фонтанами. Павлины и чайки бродят по дорожкам.
Захожу в разрекламированный «самый красивый книжный магазин в мире», который оказывается ужасным. То есть, он красивый, конечно, но стоило бы догадаться, что книжный, в котором за вход просят пять евро – это обман. Покупать там ничего не хочется. Да никто и не покупает: все толкаются и фотографируют, потом хватают заботливо подсунутые крошечные издания «Маленького принца» или «Алисы в стране чудес» с золотым обрезом и бредут на кассу. Я беру поглазеть сборник рассказов Киплинга, раскрываю наугад.
Раскрываю на песне про «Дон» и «Магдалину», быстроходные суда.
Мечты прекрасны воплощеньем – это девиз «Штандарта», который появился только потому, что компания мечтателей захотела, чтобы он был – и строила его несколько лет. Делать то, о чём мечтаешь – очень страшно, но других вариантов нет. По-другому тебя нет. А теперь это всё навсегда со мной. Звёзды над бизанью, песни на закате, волны Атлантики и ночные вахты, которые я стояла. Какое счастье.
